Александр Мотелевич Мелихов родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил матмех ЛГУ, работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Заместитель главного редактора журнала «Нева». Как прозаик печатается с 1979 года. Литературный критик, публицист, автор сотен журнально-газетных публикаций и более двадцати книг, в том числе романов “И нет им воздаяния”, “Красный Сион”, “Краденое солнце”, “Каменное братство”, “Свидание с Квазимодо”, “Заземление”, “В долине блаженных” и др. Лауреат ряда литературных премий.
Елена Черникова родилась в Воронеже в 1960 году. Окончила Литературный институт им. Горького в 1982 году. Публикуется с 1975 года. Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделение бездны», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне», пьеса «Пока любовь не разлучит нас».
Журналист, преподаватель. Ведёт Мастерскую Елены Черниковой в Москве.
Автор учебников «Основы творческой деятельности журналиста» и «Литературная работа журналиста», руководств «Азбука журналиста» и «Грамматика журналистского мастерства». С июня 2011 года руководитель проекта «Литературный клуб Елены Черниковой» в Библио-глобусе, Москва. Автор идеи, составитель и редактор книжной серии «Поэты настоящего времени».
Произведения Е. Черниковой переведены на португальский, английский, голландский, китайский, шведский, итальянский и др.
С января 2018 года – редактор отдела прозы литературного портала Textura.club.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ЗАКРЫТОМУ ЧЕЛОВЕКУ
Продолжение (ч. 1 см. здесь, ч. 2 см. здесь)
Мелихов – Черниковой
30 июля 2018, Хельсинки
В своей книге «Броня из облака» я назвал юмор одним из методов экзистенциальной защиты — защиты от ужаса и скуки жизни. Но люди пытаются возложить на смех столько обязанностей, что не сразу и поймешь, какая из них главная. Провинциальное кладбище, солнечный день накануне Троицы. Шумная, навеселе, полуродственная компания в обширной многоместной ограде готовит к празднику свой семейный пантеончик. Мужчины уже выкрасили решетку и натаскали песку и дерну, а женщины еще дометают и что-то поправляют на клумбах, то бишь могилах.
— В дырку засунь, — советует одна подметальщица другой — бойкой, подсушенной алкоголем бабенке.
— В какую? — уточняет та с такой блудливой улыбкой, что советчица с радостной недоверчивостью хохочет:
— Ну, чума, ну, чума!..
— Ладно, воровка, лучше дай-ка ведро. — Они обе недавно попались у себя на мясокомбинате при попытке вынести два батона колбасы.
— Держи, воровка, — еще радостнее отвечает первая: бойкая товарка раскрепощает ее, дает своими шуточками возможность не стыдиться того, что им навязывают как постыдное.
Мужчины тоже то и дело хохочут, чтобы убедить себя, что им весело, — иначе будет жалко денег, потраченных на выпивку. Два авторитета спорят, что полезнее для здоровья: вино после пива или наоборот. Каждый встречает доводы оппонента деланным смехом, зазывно поглядывая на окружающих: тот, кому удастся организовать коллективный смех, останется победителем. Побеждает мужик в возрасте, первым догадавшийся призвать на помощь поэзию, то бишь рифму.
— Пиво на вино — человек г…, — козырнул, он, — вино на пиво — человек на диво.
Все хохочут — этим и решается спор: неправ тот, над кем смеются.
Робкий мужичонка давно с умилением поглядывает на копошащихся в пыли воробьев.
— Чего они там клюют — одна же грязь… — как бы сам с собой бормочет он, на самом же деле желая соучастия своей умиленности.
— Гляди, гляди, дерутся, ха-ха-ха, — он смеется, чтобы показать, до чего он хорошо проводит время, и тем заманить еще кого-то. Но право выбирать объекты и для смеха, и для умиления — важная социальная привилегия, и не дается кому попало. Сейчас этим правом завладел сторонник вина на пиве.
Все чувствуют, что в возникшей атмосфере взаимного подшучивания тот, на кого укажет победитель, обречен, а потому посматривают на него с выжидательными полуулыбками — и не без робости. Готовность смеяться начальственным шуткам — один из важнейших атрибутов почтительности. Повелитель смеха оглядывает потенциальные объекты коллективного осмеяния и милосердно выбирает нейтральный — обращается к играющему среди воробьев мальчуганчику в растянутых трикотажных трусиках:
— Юрик, ты чего трусы не подтягиваешь — у тебя же пуп на волю глядит!
Юрик с готовностью подтягивает трусики до упора, не замечая, что при этом показывается на волю до слез беззащитная, мелко гофрированная пипка. Все снисходительно хохочут — пацанчику досталось то умиление, которое робкий мужичонка пытался обратить на воробьев.
Доносятся заунывные звуки духового оркестра. Все принахмуриваются, но бойкая бабенка разряжает напряжение.
— Еще один жмурик в ящик сыграл, — с преувеличенно постным видом возглашает она, и все хохочут с облегчением и благодарностью: ну, чума, с ней не соскучишься (а в подтексте — не испугаешься: над кем смеемся — того не боимся, недаром в самые жуткие эпохи возникает столько игривых синонимов слова «расстрелять» — шлепнуть, шпокнуть, поставить к стенке, отправить в штаб Духонина, разменять на мелкую монету и т. д., и т. п.).
Виночерпий тянется под скамейку за очередной бутылкой — и извлекает бутылку с лаком. Взрыв чистосердечного, без всяких примесей и подтекстов хохота. И пусть у гробового входа…
Звучит примиряющий смех. Хотя для кого-то и кощунственный.
Так все-таки — примиряющий или кощунственный?
Найти общую формулу смешного, на первый взгляд, представляется делом почти немыслимым. На этот счет высказано столько противоположных суждений, что они больше говорят об авторах, чем о проблеме. Достоевский считал, что в основе смеха лежит сострадание, Чернышевский — чувство превосходства, Фрейд — подавленная агрессия, Кант полагал, что смех возникает тогда, когда напряженное ожидание разрешается в ничто. В человека стреляют из пистолета, он вскрикивает от ужаса — а пистолет оказывается игрушечным. Все помирают со смеху, но один умник лишь пожимает плечами: ничего смешного, глупость и только. Почему не всякий неосуществившийся прогноз и не всем кажется смешным, остается загадкой.
Шопенгауэр был убежден, что остроумие заключается в том, чтобы в совершенно ясных, на первый взгляд, словах найти совершенно неожиданный новый смысл. Например, фраза «здесь он покоится, как герой, окруженный телами поверженных им» вызывает у нас представление о каком-то поле битвы, и когда нам разъясняют, что это надпись на могиле врача, мы смеемся, торжествуя над рассудком, нашим вечным и неотступным надсмотрщиком, претендующим на то, чтобы все понимать и все выражать с исчерпывающей полнотой. Наименее интересный способ отыскания второго смысла — это буквализация метафоры: вы говорите о ком-то: «Он в этом деле собаку съел», — а остроумный собеседник поспешно интересуется: «A хвост оставил?» Впрочем, еще более плоский прием — вылавливание омонимов: «По улице неслась собака». — «Несутся только куры». Людей, излишне поглощенных подбором таких, более чем поверхностных, вторых смыслов, известный психиатр П. Б. Ганнушкин называл салонными дебилами — не в ругательном, а в научном, диагностирующем значении. И если исключить подобный (в больших дозах патологический) юмор, то можно сказать, что остроумие показывает нам недостаточность каждого описания, каждого суждения, оно напоминает нам, что мир гораздо богаче, чем это может выразить слово, — как мозаика не может в точности воспроизвести масляную живопись.
Бергсон развивает эту мысль еще дальше, доказывая, что юмор развенчивает не только стереотипное понимание той или иной фразы, но и всякую стереотипность, деятельность по неукоснительному плану, когда человек уподобляется автомату, выполняющему предписанное движение, не сообразуясь с особенностями обстоятельств, всегда индивидуальных и неповторимых. Наиболее отчетливо эта схема проступает в примитивном юморе: человек дважды достает из-под скамейки бутылку с водкой, а на третий та же самая операция вдруг приносит ему бутылку с лаком. Или, например, есть восточная басня о женщине, которая из стыдливости прикрыла лицо задранным подолом.
Более тонкий пример: если рядом с выразительно жестикулирующим оратором поставить другого, в точности повторяющего его движения, — патетическое превратится в комическое: мы убеждены, что свободная человеческая душа должна иметь неповторимые формы выражения. Смешной оказывается всякая предсказуемость, «серийность» (цель хорошей пародии — вскрыть «технологический прием»). Смех требует, чтобы люди не были серийными изделиями: еще Паскаль отмечал, что два совершенно одинаковых лица, появляясь перед нами одновременно, производят комическое впечатление. Смешна и регламентация, вносимая человеком в живую природу: «Если факты говорят иное, тем хуже для фактов», «Перенесите солнечное затмение на более удобное время», «Раньше сердце было с левой стороны, но теперь мы это переменили». Неизменность физических законов, проступающая сквозь свободное парение человеческой души, тоже производит грубо комический эффект: человек, поскользнувшийся или чихнувший в патетический миг, у многих способен вызвать искренний хохот. Столь ненавистный Марине Цветаевой: «Когда человек падает, это НЕ СМЕШНО!» — на всю жизнь внушила она маленькой дочери, хохотавшей над неуклюжим клоуном.
Хороший карикатурист подчеркивает не какие попало физиономические особенности, но именно те, которые выглядят как проявления душевного настроя — неизменные, а потому чаще всего неуместные: неизменно кислое, изумленное или веселое выражение лица, которое, по нашему мнению, должно постоянно изменяться сообразно обстоятельствам.
Многие пародии создаются при помощи такого приема: стиль изложения механически переносится из одной сферы в другую, где он не принят, — языком боевых реляций или коммерческих сделок рассказывают о свадьбе, драке, похоронах. Родственный прием — распространение какой-то привычной метафоры на непривычную область: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны» — привычно, «Советская власть — это коммунизм минус электрификация» — было довольно забавно, пока не затаскали, то есть не создали новую повторяемость.
Все подобные приемы могут создавать забавные эффекты лишь до тех пор, пока мы не почувствовали за серией острот их серийности, то есть тех самых повторяемости и предсказуемости, с которыми и борется юмор.
Легкой мишенью для острословов оказывается и обрядовая сторона всякого дела, выполняемая без видимой цели по шаблону — главному и, если верить Бергсону, чуть ли не единственному врагу всякого юмора (разумеется, речь идет об искреннем смехе, а не о его имитациях, используемых для демонстрации презрения — «Это просто смешно!», — почтения — «Хи-хи, какие вы забавники!» — и т.п.). У многих народов есть сказки о дураках, которые, действуя по заранее составленному плану, на свадьбе плачут, а на похоронах выражают пожелания типа: «Таскать вам не перетаскать». На этом же построены анекдоты о педантах: жена дает мужу список поручений, а когда она падает в чан, он отказывается извлекать ее оттуда, ибо этого поручения нет в списке.
«Косное, застывшее, механическое в их противоположении гибкому, беспрерывно изменяющемуся, живому, рассеянность в противоположении вниманию, автоматизм в противоположении свободной воле, — вот в общем то, что подчеркивает и хочет исправить смех» (А. Бергсон). Поэтому и сильная страсть не терпит юмора, она желает быть абсолютом, и юмор, указывающий, что ни в чем не следует заходить слишком далеко, ничто не следует понимать слишком буквально, конечно, всегда бывает ей враждебен; не только Савонаролы, но и слишком чувствительные, сострадательные люди тоже часто бывают лишены чувства юмора — по крайней мере, в особо волнующей их сфере (но эти добряки хотя бы не опасны для шутников).
Смешна всякая серийность, смешно все, что решено «раз и навсегда». Юмор не позволяет слишком долго следовать никакому предписанию, а потому не дает слишком далеко заходить ни по пути порока, ни — увы! — по пути добродетели. Или не «увы»? Добродетель — это было любимое слово Робеспьера. Павел Васильевич Анненков отмечал, что в последние годы Гоголь утратил чувство юмора — регулятор, удерживающий от самоубийственных чрезмерностей. Бергсоновская догадка позволяет безо всякого фрейдизма объяснить, отчего излюбленными предметами расхожих шуток оказываются кишечно-половые отправления и действия правительства: любой запрет — а чем еще занимается правительство! — это и есть неотвратимый и неизменный регулирующий механизм (в сущности, и смерть — частный случай неотвратимости, порождающей так называемый черный юмор).
Точно так же, будучи зажатой принудительным благоговением, жизнь начинает ускользать на свободу при помощи кощунств, которые, не находя у людей особо совестливых ни малейшей отдушины, превращаются даже в неврозы, навязчивые мысли, в старой психиатрии именовавшиеся «хульными»: а что, если сейчас дернуть священника за бороду?.. а что, если бы с народного кумира прямо на трибуне свалились штаны?.. В средние века среди низшего клира были распространены непристойные пародийные богослужения — «праздники дураков»; участники этих праздников защищались такой апологией: «Все мы, люди, — плохо сколоченные бочки, которые лопнут от вина мудрости, если это вино будет находиться в непрерывном брожении благоговения и страха божьего. Нужно дать ему воздух, чтобы оно не испортилось. Поэтому мы и разрешаем себе в определенные дни шутовство (глупость), чтобы потом с тем большим усердием вернуться к служению господу». Апологеты праздника вполне готовы признать свою разрядку — глупостью. Но не отказаться от нее.
Очень многие жаргонные выражения тоже стремятся соскрести с предметов сколько-нибудь возвышенную окраску. Вместо «возвышающих» названий социальных институтов, обязанностей и даже органов человеческого тела в таких случаях указывают на их наиболее «земные», элементарные функции или признаки: рот — «хлебало», нос — «нюхалка», «две дырочки», женщина — «соска», «давалка», гроб — «ящик».
Первые анекдоты о Владимире Ильиче Ленине тоже всего лишь помещали его в какую-то «земную» житейскую ситуацию: то он в длинных трусах делает зарядку — маленький, толстенький, приседает; то он игриво переговаривается через дверь с Надеждой Константиновной: «Это я, Вовка-морковка». Судя по беспокойному восторгу, с каким все, впервые приобщавшиеся к этому кощунству, начинали хохотать, вино мудрости и благоговения уже давно перебродило. Юмор, вот кто готовил перестройку…
Да отчасти и все религиозные реформы.
Надеюсь, я показал, что философы могут рассуждать о юморе не менее занудно, чем патологоанатомы о красоте.
Черникова – Мелихову
7 – 13 августа 2018, Печоры – Москва
Дорогой А. М.! (Всё никак не найду решения: АМ, А. М., Александр, Александр-с-отчеством, замахи вроде друг или коллега, но они назойливо детерминируют, а до того ли нам, думающим-то людям.)
«Комедия… есть воспроизведение худших людей, однако не в смысле порочности, но поскольку смешное есть часть безобразного: смешное – это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное», – классика. Мы далеко ушли от Аристотеля, верно? Ни слова из его высказывания наш опыт уже не поддерживает, и смеху, оторвавшемуся от официальной родины (комедии), в претензии на безобидность мы отказываем.
Из книги Мелихова «Броня из облака»: «Это о потерянном портфеле можно сказать: он был старый, немодный, вам не к лицу. Но об умершем отце уже так не скажешь: он был старый, немодный, вам не к лицу…»
Вы правы. Возвышение прыщика до трагедии – правильный результат хитроумного эстетического прыжка писателя, психотерапевта, композитора – и клиент (читатель) спасён как минимум наполовину. Кстати, у меня была возможность проверить на себе, сколь радикально срабатывает унижение трагедии: 35 лет назад, когда я в хорошем настроении обедала у родителей моего первого мужа, зазвонил телефон. Светило июльское солнышко. Подозвали меня, беру трубку, мне говорят, что в Воронеже убит отец, и я долго кричу. А они, свёкр со свекровью, фыркают и говорят что-то, как им кажется, отрезвляющее, ну, не «старый-немодный», но на том же уровне. Унижают его память, о которой им и говорить нельзя, и незнакомы, и вообще кто такие, ну и далее по списку. Позже добавил один мой родственник. Он сказал мне: «Если бы можно было поднять его из могилы, я бы своими руками ещё раз его убил». И наконец на поминках. Вызывает меня на балкон дама, старинный друг семьи, шепчет громко мне в ухо: «Ты знай: она была ангел, а он дьявол». Поддатая, конечно, посему и решила пояснить мне, кто из моих родителей пришёлся ей по вкусу, а кто нет. По контексту можно подумать, что она практически на стороне ангела, но ангела к тому моменту уже одиннадцать лет как нет в живых и противопоставление начал давно утратило актуальность – как минимум для друзей семьи, распавшейся давным-давно, – однако страстный шёпот на балконе сказал мне что-то о триединстве времени как минимум. Ничто не уходит, пока об этом думают и шепчутся на балконе, и пока в распределении трагического и комического наши не выйдут на лидирующие места. Пока мы не в трагедии, мы смешны самим себе: с этим Вашим наблюдением я готова согласиться. А как только встаём на шекспировское крыло, нам и сам чёрт не брат. Итого, говорит обиженный человек, всех перечисленных, кто не учёл моей беды, не возвысил моей боли, а низвожу до тьфу, я с ними больше не коммуницирую, я уже знаю, что именно говорят они в минуту, когда я перехожу горы по раскалённым снегам, босиком, в крови. Они смеются клоунским – скоморошьим – смехом, который пахнет нежитью. Но вот почему самовозвышение и ожидание включаются почти машинально – и у кого? Мы же не можем осуждать кого-либо за стремление в энциклопедию, в историю, в учебники, на полки книжных магазинов. Мы не поливаем свежие выкладки своих книг у кассы ни шампанским, ни помоями: уж лучше мы дождёмся костра на площади. Так надёжнее в смысле PR.
Читаю Вашу «Броню из облака» – улыбаюсь и смеюсь. Поймав свою щёку на улыбке, следом поймала текст, от которого щека шторкой вправо. Я лично заметила ход щеки позже, чем моё лицо улыбнулось. Оно меня опередило здесь: «Культурному человеку, «умнику» обычаи собственного народа не представляются единственно возможными, а неспособность толпы усомниться в них лишь усугубляет презрение к людям — с их преклонением перед властью, богатством, ловкостью, жестокостью, с их примитивными вкусами, с их доверчивостью к нелепым и злобным слухам, к демагогам и колдунам (экстрасенсам) — и недоверие к пророкам и ученым… Все так, но драма в том, что люди представляют собой практически единственную земную цель всякого творчества. Одиночество — это не отсутствие собутыльников, одиночество — это никем не разделяемая любовь к чему-то. Например, к своему таланту…» [1]
Вы мастерски разделываете антиномии на блистающие золотой чешуёй половинки, вынимаете кости, хребет и вносите на серебряном блюде – филе подано. Блюдо от шеф-повара и комплемент в виде ласкового стиля (неучи путаются, пишут через и, думая, что шеф их похвалил, а он их присоединил, и так во всём, и это реально весело), а также бархатного психотерапевтического тона. Вы очень добрый философ. А хохотала я над одиночеством «умника» потому, что на днях я впервые пережила восторг разрыва (умники сочувственно говорят – шаблона) нейронной цепочки в собственном мозгу. Обычно думают, что крушение идеалов (подождите, сейчас взлезу на броневичок) – болезненно максимально, и ввиду крушения мифа человек охотнее всего идёт убиваться, а за поддержание картины своего мира – убивать и умирать. Точно так же многие думают, что рожать больно.
Так вот: есть женщины, которым не только не больно рожать, но они ухитряются в момент выхода младенца пережить самый мощный оргазм в своей жизни. Впоследствии об этом они помалкивают.
Так вот: разъять звенья нейронной цепочки, навек заваренной намертво, ведь идеи, принципы, убеждения (подставляем на броневичок пьедестальчик) – и успеть проследить, как цепочки хлоп, дзынь! – рвутся и расходятся не без торжественности, будто питерские мосты, а потом усилием (не знаю чего, оно нигде не описано) повернуть каждую половину разлучённого с самим собой моста в другую сторону, в иное измерение города, где его касания только и ждала сущность иного полумоста, и вдруг обнаружить, что от кульбита не рухнула набережная и река не вышла из русла, и новый мост вышел не хуже прежнего, лучше! – и вообще не стоило так упираться, – и пережить взлёт разноцветного восторга (канареечно-жёлтый, искры синие с мельчайшими просверками красного), – ради этого потрясения стоило ездить в Печоры. Там я и начала писать Вам это письмо, а продолжаю в Москве.
Смех, счастливый смех человека, разорвавшего путы в собственной голове и успевшего проследить разлучение обрывков, сверкающих газосварочным треском на хвостиках, – я уже никогда не забуду хрустального звона моего восторга. За всё благодарю Господа, а уж за это благодарю истово и неистово и смеясь от горячей счастливой радости, что успела, что чудо случилось при жизни, в здравом уме и твёрдой памяти, а не в реанимации под грузом обстоятельств, как бывало, когда хлюп и шмяк. Ан нет! Теперь я знаю, что такое праздничный звон. (Самонадеянная дурёха, конечно, но ощущение незабываемое: сама порвала путы своего представления-убеждения.)
Я знаю, что мораль относительна: я восемь лет преподавала этику. Мне приходилось объяснять юным людям, что есть и другие люди, у них культурные модели сделаны из камня, у иных из дерева, из пенопласта, из ДСП, фарфора, свинца, и все воюют за свою модель. А студенты не без высокомерия смеялись надо мной до тех пор, пока я не прикасалась к чье-нибудь личной модели своими руками, а я умею. Будто Т. Гоббс: «В общем смех представляет собой внезапное чувство собственного превосходства, вытекающего из недостойного поступка других. Внезапность является при этом безусловно необходимым условием…» Многие примеры, Вами приведённые в письме, построены, можно сказать, по Гоббсу. Подростки, сутулясь и толкаясь, гогочут по Гоббсу, стараясь создать смехогенную мизансцену. Вывести такового смехуна из равновесия – дело трёх секунд.
Из печорской записи, адресованной Вам примерно неделю назад и высылаемой нынче:
«Сейчас мне всего смешнее всего думать, что я – думаю. Религиозно-истерическая шутка Декарта, погубившая миллионы душ, открылась мне с изнанки, а там щелястый такыр мертвенно-терракотового цвета. Не объясню такыра на оборотной стороне Cogito ergo sum. Он есть, и трещины бездонны. Большой гениальный ребёнок в парике принёс народам какашку – мыслишку, и хоть веровал, но базу грядущему коммунизму заложил. Правда, рвануло почему-то и в России. Изнанка восторга перед собственной личностью, мыслящей и даже, прости Господи, здравомыслящей (психиатрический диагноз, см. справочник) – неоязычество Декарта: перенести бога с места на место: с алтаря на лоб.
Его лозунг – сушь и протест, валежник в лесу, оставшемся без егеря. Самомнительный, ипохондрически гордый образ мыслящего в XVII веке, пока по Европе нотабенно догорают ведьмы, родился у Картезия, как сейчас вижу, естественным путём: за мысль, рождённую без присмотра, предусмотрен костёр. Основы духовной цензуры. Обойти костёр – подвиг. Чуткий Папа Римский Сикст VI, основоположник цензуры, современен «Молоту». Смех обезьяна бога. Да вообще высказываться литературно простецам в XV веке, в отличие от либеральных наших дней, в голову не приходило. Всем миром глядим за козами. «Молот ведьм», прошу вспомнить, вышел в свет всего через тридцать пять с копейками лет после изобретения печатного станка со сборно-разборными литерами. Слава тебе, Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум Гутенберг. Подсуетились два педанта-инквизитора, Инститорис и Шпренгер, и с иезуитским юмором, то есть абсолютно серьёзно, пишут самую влиятельную в мире книгу, винегрет из священных цитат и хворых коз: если внезапный падёж – соседка наколдовала. Имущество ведьмы отходило доносчику (правда, здорово придумано?) – за похвальную бдительность. Так вышло, что тиражное книгопечатание начинается с молниеносной и триумфальной победы книги над человеком: цензура и костры. Тут сатира, где все хороши: инквизиция думает, что можно уничтожить медиаплатформу (ведьму или ведьмака). Медиаплатформа боится, но выгодно доносит, прячется, но молчит о блаженстве (здесь я перескакиваю с экономических причин доносительства на физиологические), и Фейхвангер только Гойе – разумеется, в изображении Фейхтвангера – разрешает понять, как он ясно видит сексуальные подоплёки пыточного – за чистоту веры! – вуайеризма. Я бы не поняла Гойю, не случись мне лет случайно зайти в музей пыток в Гданьске. Гойя в романе «Гойя» идёт мимо площади, на которой как раз работают над чистотой. Будете беседовать с Фейхтвангером, обратите внимание, о чём он думает головой Гойи, хотя собственно Гойя родился в XVIII веке, а умер в XIX, какими намёками насельник XX века Фейхтвангер через Гойю тонко передал сигнал о так называемой средневековой жестокости (вот мастер и прозорливец) своим современникам. Он попытался разоблачить жестокость через заголение её похотливости, но даже у него на трансляцию этой мысли отведено не больше абзаца. Слишком искусительно, и Фейхтвангер это понимал.
Вы пишете: «Люди казнят с особой непринужденностью, когда ощущают себя всего лишь орудиями неких высших сил». Непринуждённость жестокости, озарённой уверенностью в причастности к высшему, крайне редко исследуется с физиологической стороны. Что чувствует тот, кто убивает вроде как законно и торжественно-прилюдно? А зрители? Фейхтвангер чуть-чуть коснулся. Таки на что рассчитывал, смешной человек! Что в начале Третьего тысячелетия его нечитаемое послание будет расшифровывать женщина, явившаяся в Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь на молитву, за вразумлением и просветлением? А просветляясь, внезапно подумает о Декарте, Фейхтвангере, Гойе, Сиксте VI и архимандрите Иоанне (Крестьянкине)? Лион-юморист однако. Помните фильм «Леон» о киллере? Так вышло: Лион о Леоне.
Так вернусь: мечется медиаплатформа человек и всё глубже запрятывает невыкриканный крик, до горловой боли. Надо проследить за ангиной в Средневековье, в эпоху Просвещенья, в перестройку…»
Это была длинная цитата из моего письма к Вам. Неотправленного письма.
Радость осталась. По возвращении в Москву я сохранила даже график, чудесно обретённый в Печорах: подъём ранний, как у Чайковского. Мечтала, молилась. Мы с Вами, затевая Часть 3, обязаны учесть ещё одну разновидность смеха: счастливый. Юмор и сатира – как-нибудь следующим рейсом. Вот уж нагляделась! Рассказать бы.
Вам знаком счастливый смех?
Ваше теоретическое вступление в смеховую тему считаю образцовым с научной стороны и пленительно прекрасным со стилистической. Поклон.
Мелихов – Черниковой
13 августа 2018, Петербург
Спасибо. Но Ваши первые строки насчет того, как Ваши знакомые и даже полуродственники прокомментировали гибель Вашего отца, настолько меня ошарашили, что я ни на что другое не могу переключиться. Если бы я прочел такой диалог в книге, я воспринял бы это как гротеск, как черный юмор. Но сейчас меня в который раз посетила страшная догадка, что эта эмоциональная тупость нормальна. А деликатность редкое исключение.
В общем, чувство юмора меня оставило, а потому задам серьезный вопрос: черный юмор — не делает ли он людей еще более черствыми, чем они есть?
Понятно, когда черным юмором фронтовики заглушают свой ужас: прищурил задницу, говорят ремарковские нижние чины, когда кого-то убивают. Наш русский самовар применительно к безруким-безногим прямо-таки шедевр мрачнейшего комизма, но пока он относится к собственным страданиям и опасностям, то выглядит мужеством. А вот когда он распространяется на других, он превращается в жестокость и цинизм. Все эти юмористические эвфемизмы для слова «расстрел» — отправить в штаб Духонина, разменять на мелкую монету — наверняка даже и облегчали палачам их кровавую работу.
В общем, мне сейчас не до смеха. Хотя что такое счастливый смех, я знаю. Помню, мне было лет пять-шесть, а брату, стало быть, лет восемь-девять, и мы никак не могли договорить до конца прибаутку: ехали татары, кошку потеряли, кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест, — после каждого слова прямо-таки катались от счастливого хохота. В последний раз я наблюдал такой счастливый смех на ленинградском еще матмехе: два профессора обсуждали алгоритм Роббинса-Монро и заливались счастливым смехом, глядя друг на друга влюбленными глазами.
Другого что-то и не припомню. Видимо, 13-е число сказалось.
Черникова – Мелихову
14 августа 2018, Москва
Чёрный юмор, чёрный, ну чёрный. Целые сутки продумала. «Телеграмма: «Поминаем тёщу. Порвали два баяна»» По-моему, честно и весело. Репортаж-таки. Разве чёрный? Я – поверьте – специально ходила-ходила по собственной квартире, мимоходом вымыла окна и вытерла пыль с книжных полок (это чёрный пошёл), но так и не вспомнила случая, чтобы мне свезло посмеяться над «мальчик в канаве (девочка в поле) гранату наш\ёл (-ла)». Возможно, перезрелая от рождения эмпатия не даёт мне поржать над тварями Божиими. Над собой – и то лишь недавно выучилась. Но это, скажу Вам, кайф! Смеяться над собой классно. Трудность лишь в достаточном разделении объекта и субъекта. Учебник говорит, что мы не можем вполне выйти из себя. Рефлексия всегда чуть лукава, ибо как ты выскочишь за пределы осмысляемого, если простой пример с разделением знака и означаемого ты еле-еле переварил на первом курсе только из любви к Марьвасильне.
У меня был смешной опыт разделения (эссе «Золото на серебре»[2]). Чёрность юмора тут в реакции читателей: все в восторге, но опять приписывают мне богатую фантазию. Я им отчёт, он чуть не стенографический, а они… Словом, я им одно, они мне другое, и чернее этого юмора в писательской судьбинушке (для смеха поднимем её до удела) ничего нет. Так вот. Цитирую, как у нас с Вами повелось, себя:
«Чую – душа моя сопит, переминаясь под распахнутой форточкой выход. Я знаю, что ей не впервой, помогать не рвусь, но мне нужно чем-нибудь укрыться. Давай, бессмертная, поработай всерьёз. Поживи для меня наконец, позови кого-нибудь. Мы с телом пели тебя, плясали, рвали на части, терзая любовью, мы создали тебе первоклассные невыносимые условия. Потрудись для нас, – поругиваю душу я и пытаюсь вытащить её из себя примерно на царский локоть[3]: пусть она, нерезаная, побегает и поищет врача. Душа весело встряхивается, отбегает на венский локоть и лукаво зовёт пустоту эй!
Из пустоты доносятся шаги.
К нам является спецбаба в-чём-дело. Я мычу, показывая глазами на ближний космос. Баба недовольна мной:
– Конечно, холодно. У нас, между прочим, реанимация.
Освобождённая душа проводит астральный хук прямо в бабу и приносит нам материальный успех: два байковых одеяла.
Внимание: победа над бабой одержана попрыгуньей-душой, получившей задание найти мне одеяло. Душа справилась одна, без меня. Баба пошла за кулисы, принесла байковые лохмотья в бурых пятнах и накинула на меня. Душа-проказница-озорница выговорила у спецбабы нарушение режима моего умирания. Впрочем, она ж моя душа и ведёт себя непокорно. Понимаю. Я ей простой земной фидуциар [4]»
Дальше тоже весело. У меня все отчёты из реанимаций весёлые. А в палатах я пела и рассказывала товарищам истории. Они потом радостно вспоминали: клёво провели время в экстренной хирургии (я всегда влетала в экстренную; ни одной плановой).
Но это же не юмор. И точно не чёрный. Функция, структура, целеполагание и подобное чёрного юмора – какими б они ни были с точки зрения любых наук – никак не подлезают под мой анализ. Вот неинтересно мне расчленять сей материал. Цитата из самых любимых, и не потому, что сама написала, а потому что это мой отчёт, моя добыча: «Стиль – это не человек, а место прикрепления души».
Специально ради письма к Вам пошерстила смеховой Интернет. Услужливый, он немедленно прислал мне в почту, как это ни смешно, подборку смешных историй[5], ну-не-выдумать-каких. Цитирую первую: «Познакомился на сайте знакомств с девушкой. Симпатичная, на свидание пришла без опоздания. Посидели в кафе, а потом пошли гулять. Проходим мимо отделения полиции, она меня останавливает у стенда «Их разыскивает полиция», показывает на фото женщины и говорит: «Это мама моя». А потом рассмеялась в голос и резко замолчала, добавив: «Я не шучу, это правда моя мама. Уже 6 месяцев в бегах».
Обхохочешься. Помните, как наш народ по первости осмыслял смайлики? Аспирант: «Теперь и диссера не напишешь как положено: в конце каждой удачной мысли тянет поставить смайл».
Я не запоминаю анекдотов. Один, может, помню, и тот про мушкетёров. Изящный типа. Но в далёкий год получения мушкетёрского анекдота у меня был любовник, повёрнутый на Дюма, и, вероятно, запомнилась вся цепочка, прожаренная юным пылом и новёхонькими, только из магазина, вселенскими обидами.
Неохота мне думать о любителях и профессионалах чёрного юмора ещё и потому, что слово юмор миленькое, а чёрный юмор – выражение оксюморонное. На мой вкус и цвет, конечно, а у меня синестезия, со мной спорить невыгодно.
Задумалась и пошла по своим. Берём роман под пафосным названием «Зачем?» Сейчас его переводят на английский, но под другим названием, менее русским с точки зрения лингвокультурных наростов из якобы проклятых вопросов. Роман повествует о печальной житухе внезапно бессмертных людей.
Фрагмент: генерал ищет семью Ужовых, сбежавших от неминуемой утилизации, намеченной в научных целях. Ищет безуспешно, впадает в отчаяние. Ему звонит некто. (Далее – цитатища.)
« — Помилуйте, — подхватывая тон собеседника, воскликнул недопроснувшийся генерал, — я только школу вспомнил! И всё. А в школе я, как вы изволили повелеть, учился, учился и учился! Кстати, почему три повтора?
— Это я ручку расписывал.
— Как так? Ведь тогда ещё не было шариковых ручек, а перьевые не надо расписывать, — развлекался исторической логикой генерал.
— Я, видите ли, в будущее смотрел, — пояснил голос в трубке.
Окончательно встряхнувшись, Сидоров посмотрел на телефон, оглядел кабинет и рявкнул:
— Отставить! Кто говорит? Доложите обстановку!
— Вы, господин-товарищ генерал, сделали неверные выводы относительно семейства Ужовых. Я хотел бы предупредить вас об ошибке. Да, и ещё: вы их не найдёте.
— Прекратить! Не время для шуток! Кто это? — Генерал посмотрел на запертую дверь, хотел вызвать помощников, но очень жаль было бросать разговор, а шнур именно этого аппарата не дотянулся бы до двери. А определитель номера почему-то не сработал. И вообще чушь какая-то.
— Ленин я, Ленин, — спокойно повторил голос. — Всего доброго.
Отбой.
Сидоров расстроился. Не успел он начать лучшее в своей жизни расследование, как уже шутки пошли. Ишь ты! Ленин! Ручку расписывал. И ведь как расписал!
И вдруг до генерала дошло — как туман развеялся, — что неведомый собеседник с абсолютно незнакомым Сидорову голосом произнёс запрещённую в телефонных и прочих внутренних переговорах фамилию Ужовых. Любой из своих, кто бы сделал это, крупно пострадал бы. А из посторонних никто не знал этого номера, только что установленного в штабе для прямой связи с начальником. Да и вообще: сам Сидоров ещё не выучил свой новый номер, а ему уже звонят пророчествующие хулиганы.
Помощника он, естественно, вызвал и велел проверить последний звонок. И очень оперативно получил справку, что по этому номеру пока состоялся один-единственный разговор: Сидоров беседовал с Сидоровой о подарке на женский день.
— Булгаковщина какая-то, — рассердился Сидоров.
— Не могу знать, товарищ генерал, — щёлкнул помощник.
— И не надо. Иди с Богом, — отдал странную команду Сидоров.
— Не понял, товарищ генерал, — хлопнул ресницами помощник.
— Пошёл на …! — рявкнул Сидоров.
— Есть, — ответил помощник».
Мне нравятся последние шесть строчек.
А в первом письме данной серии Вы сказали о патологоанатомах, занудно рассуждающих о красоте, и я вспомнила, что у меня и прозектор-персонаж[6] имеется, и он рассуждает, прекрасно рассуждает, ведь он стал писателем одной темы, и у него берут интервью. Смотрите:
«Ли спросила — почему он пишет о мертвых женщинах, как о живых. И услышала ответ мысленно. И он сказал:
— Потому что мои мертвые женщины на самом деле еще не очень-то и умерли. В нашем морге собираются исключительно погибшие: кого муж с балкона сбросил, кто в аварию угодил спьяну, кого несчастная любовь в петлю засунула, а у кого просто не все дома на сексуальной почве. И так далее до бесконечности. Все они, как правило, остро нуждаются во вскрытии, и у многих есть родственники, желающие похоронить несчастных в открытом гробу. Я совмещаю несколько видов услуг в одних своих руках: вскрытие, необходимые анализы — вместе с судмедэкспертом, бальзамирование, грим и костюм. Словом, в мои руки дамы поступают в том виде, в каком умерли, а из моих рук уходят такими, какими всегда хотели бы быть при жизни, но не вышло, плюс с подробным документом — почему не вышло.
— А вы никогда не ошибаетесь? — задала Ли риторический вопрос.
— Дорогая моя, ошибаются их мужья, их любовники, поклонники и прочие деятели, живущие иллюзиями, наугад, вслепую, живущие или не желающие жить — но с живыми, подвижными, вертлявыми. Я же имею дело с чистой сущностью, причем буквально через несколько часов после расставания души с телом, то есть когда тело еще хранит все следы бытия оторвавшейся души. И вот эти-то следы я умею читать так, как ни одному просто эксперту с его препаратами и реактивами не снилось, — всё это господин С говорил ровно, отчетливо, будто рассказывал Ли принцип относительности.
— А вы когда-нибудь имели возможность сверить часы? То есть — вам, допустим, эта женщина была знакома при жизни, вы, допустим, предвидели развитие сюжета ее жизни, потом она попала к вам в руки уже в морге — и вы убедились в своей правоте? — Ли задала этот вопрос немного капризно, как бы чуть поддевая профессиональную гордость господина С.
— О, мадам, сколько угодно! Но такие проверки занимали меня только в начале карьеры. Потом перестали занимать вовсе. Я убедился в правильности своего видения женщины десятки, сотни раз. Я всю жизнь занимаюсь этим самокопанием, и теперь моя задача — чисто художественная… — с легкой досадой ответил С.
— Как это — самокопанием? — встрепенулась Ли.
— Разве вы не понимаете? — вкрадчиво спросил С».
Мне кажется, что «остро нуждаются во вскрытии» – это смешно, правда? И не черно вовсе, а как-то сочувственно-любовно.
…Поставила было точку, а рассылка возьми да принеси статейку[7] о делёжке похоронного рынка бандитствующими структурами. Умора, одним словом. Но нас не проймёшь. Я лично – автор очерка «Харон Советского Союза»[8], пятикратно опубликованного по-русски и переведённого на три языка. Знай наших:
«Рынок-то разросся, и на каждом шагу предлагают памятники, венки, цветы бумажные ядовито-колоритные, ограды витые, мраморные, золотые, плиты гранитные, да хоть ониксовые, — а в шестидесятые-семидесятые хорошее ритуальное всё было в дефиците. Трудно сказать, почему именно в нашей стране, где народ весь ХХ век был со смертью накоротке, вышел сей казусный недобор. Культура умирания и захоронения не развивалась ни духовно, ни эстетически, а на кладбищах воровали всё, кроме разве что покойников. Дедушку моего попросили навести порядок в похоронном бюро Старого кладбища Воронежа: «Ты коммунист!»
Дедушка принял хозяйство и остался хароном лет на двадцать пять. И парторгом был, и заведующим, и диспетчером по транспорту, но навлона не брал ни в один обол, ни в миллион. Он даже копачам мешал брать сверху. Он обеспечивал законность. Он проводил партсобрания, выписывал центральные газеты, читал с подчёркиванием, делал вырезки и складывал в картонные папки, чтобы хорошо провести на кладбище политинформацию по актуальным проблемам жизни. Утром он давал мне узорный ключик и просил сходить в ящик за газетами. Каждый вечер, приходя со службы, он рассказывал любимой жене, то есть моей бабушке, как прошёл рабочий день и что нового в системе планового упокоения мирных воронежцев».
Не чёрный? По-моему, нет.
Мелихов – Черниковой
14 августа 2018, Петербург
Мы начали с кладбища — неужели и закончим кладбищем? Куда нас завел юмор! Неужели этим и завершим?
Черникова – Мелихову
15 августа 2018, Химки
Мы! С кладбища начали Вы, а я ровнёхонько держалась в удобном фарватере. И что Вам не нравится!
Давайте не будем торопиться с окончанием данного спектакля.
Расскажу-ка я Вам о Печорах.
На раскалённой улице, ведущей к монастырю, сидят тётки с черникой, деревянными ложками, помидорами-собранными-утром, пустыми пластиковыми бутылками для святой воды. Тётки ежесекундно видят один и тот же сюжет: паломники, туристы, православные туристы. (Типология взята мной у местного экскурсовода по имени Вячеслав.)
Естественная замозоленность очей неизбежна.
– Эй, ты вчера не перегрелась? – орёт одна в смартфон. – У нас тут <…>
Я не имею удовольствия слышать ответ, но тётка, видимо, поимела очень большое удовольствие и напутственно ржёт в трубку:
–<…> гляди не перемолись там!
Оценив местный юмор, прихожу домой и рассказываю мужу, что выучила новое слово: перемолиться. Видимо, в значении «переусердствовать в благом деле так, что это видно окружающим».
Океюшки. А нам ехать в Изборск, ибо я рвусь ко Глазному ключу. Мне его присоветовал некий Сергей, мой сосед по вагону Москва – Псков. Я неизменно слушаюсь попутчиков. Бог даёт попутчиков вместе с электронным билетом. Короче, мне надо в Глазной ключ.
Покорный моему призыву Ефим сбирается, мы едем в Изборск, находим ключ, а там и колодец, и купель, и всё можно.
Я прошу его постоять на атасе – сам Ефим окунаться отказался – и направляюсь в раздевалку. Осуществляю, выхожу. Ефим смотрит в сторону. Показывает пальцем. Вижу: в пяти метрах от входа в купель развеваются на кустах пиратским флагом – забытые кем-то чёрные труселя семейного фасона.
– Перемолился, – решаем мы дружно.
Мелихов – Черниковой
15 августа 2018, Петербург
Средневековые праздники дураков тоже начинались оттого, что их участники перемолились, — принудительное благоговение требует разрядки. Этот человек рассеянный, потерявший труселя, вряд ли хотел сознательно кощунствовать, но вообще-то чрезмерно пафосные идеологии, не допускающие разрядки юмором, в конце концов умирают от скуки, которая и убила Советский Союз. Хотя даже в самые пафосные времена в СССР выпускались юмористические журналы и, прежде всего, журнал «Крокодил».
Однажды я решил проглядеть его подшивку за 1953 год.
Номер первый. Бюрократ отправляет теплую одежду на Юг, а легкую на Север — «изошутка» с комментарием: «Этому холодно, этому жарко, потому что этому ни холодно, ни жарко». Другой бюрократ старается прибить повыше плакат с надписью «Выше качество продукции», а гвозди (продукция) гнутся. Осмеяние абстрактной живописи: «Дядя Сэм рисует сам» — «Ясно, что ничего не ясно». Течет крыша в телятнике: «Водой телята уже обеспечены». Два буржуазных политикана: «Почему наш кабинет министров так часто падает?» — «Народ не поддерживает». В помещении хорового кружка устроили птичник: «Пустили петуха». (Кстати, похоже на сегодняшних кавээнщиков.)
Номер второй. Американские империалисты-палачи с топорами. Сельхозучилище: «Пора начинать сев, а учащиеся отсеялись». Мебельная фабрика, на стул с размаху ставят штамп «Первый сорт», а стул от удара разваливается. Комедия демократии, дядя Сэм с козлиной бородкой: «Ваш парламент распустился? Смотрите, как бы я его не распустил». А это уже почти Лесков: «Моралисты замарали помещение».
Номер третий. Врачи-отравители берут у своих хозяев указания и фунты стерлингов (древний каламбур «Шел дождь и два студента»), на обложке «изошутка»: мужественная рука с твердым ногтем на большом пальце, как пакостливого котенка, извлекает на свет убийцу в белом халате, с которого сваливается маска доброго доктора Айболита, открывая крючконосую, бровастую харю в темных очках. (После закрытия «дела» через несколько месяцев обратной изошутки — мужественная рука возвращает маску Айболита в прежнее положение — не последовало.) Некто пересел «из кресла на скамью» — подсудимых. У империалистов «железнодорожная катастрофа» — русские передали Китаю железную дорогу.
Номера четыре, пять, шесть. Ротозей вешает плакат, призывающий к бдительности, а у самого жаба-шпион похищает из кармана секретную документацию. «Я нетерпимо отношусь к критике? Вы за это поплатитесь!» Выборы в Советы, баллотируется «дважды кандидат» — в депутаты и сельскохозяйственных наук. «Этот лектор ничего, кроме своих лекций, не читает». Еще одно самоотрицающее действие: в рабочее время проводят собрание о повышении трудовой дисциплины. Николай Грибачев, сочинение «Ощипанный «Джойнт»»: «Плач стоит на реках Вавилонских, главная из которых — Гудзон». Стахановская изошутка: «Ключ к сердцу любимой» — гаечный. В Голливуде идет съемка… отпечатков пальцев.
Номер седьмой, исторический — даже любопытно: как же, оставаясь юмористами, можно откликнуться на смерть Вождя? На обложке бесконечные алые разливы, знамена, бесконечно дробящиеся, как у Филонова, трудовые лица, на первом плане дважды Герой, войны и труда, с простым лицом (простота — важнейший признак положительности) вздымает над головой алый том: «И. В. Сталин». На внутренней стороне обложки — уменьшенная фотокопия первой страницы «Правды»: «От Центрального комитета… Бессмертное имя…» Первая «крокодильская» страница: «Еще теснее…» и — простой солдат с юмористической курносинкой, на груди бинокль и автомат, задний план — алые домны. Затем грандиозное панно под торжественными трубами алых громкоговорителей. Благородно отчетливым шрифтом: «Враги Советского государства рассчитывают…» — и подпись: Л. Берия; от Л. Берии — широченная алая стрела, заполненная «нерушимыми сплоченностями», «единениями» и т.п., бьющая в самый низ страницы, где сидят в луже империалисты с листочками в когтистых лапках; на листочках надписи: «расчет на растерянность», «расчет на разброд».
Никакого разброда — в том же номере продолжается борьба: «Укрепим братскую дружбу с китайским народом», для чего и продолжает каленой метлой выжигаться-выметаться всякая плесень. Изошутка: спортивный руководитель «поскользнулся на катке, а вынырнул в бассейне». Алексей Максимович Горький призывает: закончив Литературный институт, не забывайте и мои университеты. Волк в овечьей шкуре похищает секретные бумаги из-под носа благодушного ротозея, глядящего на волка сквозь розовые очки — снова буквализация метафоры. Она продолжает царствовать вместе с игрой на двойных значениях слов: «Александр Николаевич начал с Малого и сделался великим» — написано на памятнике драматургу Островскому у Малого театра; тайные мысли бюрократа: «Только бы открыть горсад, а там хоть трава не расти»; подхалим на качелях закрывает глаза, чтобы не посмотреть на начальника свысока.
Вы еще в силах выдержать? Вспомнили любимые приемы салонных дебилов? Империалистам для памяти «зарубили на носу» — нарисован штык, «завязали узелок» — петля, а они все забывают уроки истории! «Колонны для здания новой Европы» — танковые колонны, «В магазинах большой выбор, а иностранные корреспонденты снабжают нас утками», «Единственный капитал, которого они боятся, это «Капитал» Маркса», «Так кричали перед выборами, что потеряли голоса избирателей»…
Переведите дух, а потом можете начать самостоятельную работу: возьмите любую идиому, приложите ее к негативным сторонам советской действительности — и вы законченный сотрудник «Крокодила». «Никаких гвоздей» — это пойдет на стройку, «заговаривать зубы» — в стоматологическую поликлинику, «дальше ехать некуда» — в Дорстрой, «не вырубишь топором» — на лесозаготовки. Изредка отдыхайте на такой утонченной роскоши, как самоотрицающее действие: «Давайте поговорим о том, что мы слишком много говорим».
Вот во что превращается юмор, сделавшийся разящим оружием в чьей угодно руке. Преследователь всякой повторяемости и предсказуемости, он создает собственную жалчайшую повторяемость и предсказуемость. Разумеется, унылое однообразие свойственно всем юмористическим журналам и «Уголкам юмора», равно как и специализированным острякам, взявшим за правило из океана возможных человеческих реакций держаться одной — юмористической. Но главная безнадежность даже не в этом. Самое главное — юмор, этот враг всех и всяческих предписаний, не может быть предписанным. Плоским, вульгарным — сколько угодно, предписанный юмор — это круглый треугольник, это самоотрицающее действие, это подтянутые трусики, открывшие срам. Если заранее известно, кто и за что должен быть осмеян — бюрократ-хапуга («Касьян Жучков возглавлял контору Главсметана…») или мышь-космополитка («А сало русское едят…»), то главная функция юмора уничтожается на корню. А что же остается? Да «Крокодиловы» каламбуры: «Половину плана выполнили на 100 %», «Этот дом как будто никогда не ремонтировали. — Да, он только что построен».
И неловко, и грустно видеть такое поругание человеческого остроумия…
Но юмор обречен на эту убогую роль при подчинении его любому Абсолюту. Ибо каждая абсолютная истина претендует оставаться неизменной всегда и всюду, а юмор именно против этого и восстает.
Когда исламский мир поднялся на дыбы из-за ординарных, на европейский взгляд, карикатур на пророка Мухаммеда, куда же девалась та примиряющая роль юмора, в которую когда-то верил Гоголь? Юмор способен разрядить конфликт святынь, когда каждая сторона конфликта соглашается посмеяться над своей святыней, то есть деабсолютизировать ее. Но если хотя бы одна из сторон дорожит своей святыней именно как абсолютной, а не относительной ценностью, смех может лишь подлить бензина в костер вражды. Ощущаясь не как примирительный, но несомненно как кощунственный.
И не нужно наивных или лукавых оправданий: мы-де шутили уважительно, любовно, наш смех не разрушительный, но созидательный — смех созидательным не бывает. Смех и Абсолют несовместимы.
И юмор, и пафос помогают нам примириться с несчастьями — при этом враждуя друг с другом. Снова трагический конфликт: враждует не добро со злом, а добро с добром. Два главных помощника человека в его вечной борьбе со своим главным врагом – страхом. Юмор тоже мощнейшее средство экзистенциальной защиты, средство принизить тех, кто покушается на нашу свободу воли и свободу мысли, которые мы отчетливо, хотя скорее всего тоже иллюзорно в себе ощущаем. Однако за столь драгоценную иллюзию мы готовы восстать не только на религию и власть, но и на родного отца! А уж на такие неодолимые стихии, как болезни, старость, смерть — тысячекратно. Не победим, так хоть потешимся.
Но чего не может обеспечить юмор — иллюзии нашего величия и бессмертия. Ибо возвеличивать он не умеет, он умеет только снижать. И потому в ситуациях по-настоящему трагических он становится кощунственным, а, значит, бесполезным. «Ой, смих мени брал, як мий батька умирал», — укоризненно качала головой бабушка, когда я смеялся не вовремя.
Если бы у шалунишек из «Шарли Эбдо» нашлась такая бабушка, они скорее всего и сейчас бы еще резвились.
Черникова – Мелихову
16 августа 2018, Химки
Кстати, об упомянутом Вами Филонове. Его картина «Последний ужин» выполнена (sic) в той же этике, что картинки шалунишек из «Шарли Эбдо». Обратите внимание: он тоже посмеялся http://art-assorty.ru/uploads/posts/2011-06/1308293601_posledniiujin.jpg
Зачем? Я не знакома с его, прошу прощения, духовной биографией, но картина с ужином вполне достаточная. А его «Портрет Сталина» мог бы висеть в Галерее А. Шилова на входе – зацелован персонаж, выглажен и вылизан скрупулёзно – аналогию не подберу, а как называется приём, не знаю. Жутковатое зрелище. Очевидно, что приём. Предельно ясно, что именно хотел сказать автор, и это не смешно.
Кстати, после вчерашнего успеха нашей второй части ресурс литературный, на котором мы опубликованы, заблокирован. Продолжим после разблокировки, а то как-то очень весело…
Мелихов – Черниковой
17 августа 2018, Петербург
За что заблокирован? И кто обладает таким правом? В советское время этим гордились — мой роман зарубила цензура. Как Платонова, как Булгакова, как Гроссмана…
Пора и нам гордиться?
Или уже разблокировали? Жалко, я только собрался раскрутить акцию протеста, а, оказывается, сильным мира сего снова на меня наплевать.
Ну да ладно, ино побредем.
Поскольку я глубоко чту Филонова, то и его «Последний ужин» стараюсь толковать возвышенным образом: это не насмешка, а детская наивная серьезность, перекликающаяся с наивной живописью архаических племен. Подобной первозданностью вдохновлялись и экспрессионисты — снова готов поделиться готовым: http://magazines.russ.ru/inostran/2012/9/m6.html.
Готов и портрет Сталина расписать в прогрессивном ключе, вернее, в разрезе: холодные синие тона, неподвижные черты говорят о том, что перед нами вурдалак, выходец из мира мертвых — и так далее. Впрочем, патриотический разрез тоже лежит на поверхности (у нас же прогрессивное противостоит не регрессивному, а патриотическому): даже авангардист не смог противостоять величию Вождя и не посмел исказить его великие черты. А умный патриот, чтобы приписать к своему лагерю и Филонова, сказал бы, что патриотизм русского художника одолел западнические упаднические тенденции в его творчестве и в этом портрете произошло возвращение блудного сына к истокам русского реализма. И кто же вернул его в отечественное лоно? Тот же гений, который развернул Россию от космополитизма к национальным корням, — Сталин!
Можно бы и продолжить, но, Боже мой, какая скука!
Как и вся политика, когда она тщится предстать чем-то высоким.
Только юмор ее и может оживить: политические анекдоты бывают остроумными. Хотя сегодня их практически нет, значит еще недостаточно достала.
Черникова – Мелихову
20 августа 2018, Москва
Лет пятнадцать назад подарили мне книжку «Зернистые мысли наших политиков». Весна, солнышко, любимая работа; в тот же день, помню, я получила на радио зарплату и положила в кошелёк, и он раздулся. Подумав «Как всё чудесно!», спускаюсь в метро, читая на ходу зернистые мысли, оторваться не могу. Например, эпиграф: «Невелика трудность быть юмористом, когда на тебя работает всё правительство (Уилл Роджерс)». Правда, данный Уилл был ковбой, комик и журналист. Не министр. Полистала в поисках министра или губернатора: «Подмосковье – регион передовой. Мы идём вперёд и по морковке, и по яйцам, и по ракетам. Александр Тяжлов, губернатор Московской области (АиФ, 1998, № 45)». И так далее. И любой читатель чувствует себя умным и ещё умнее. В метро было малолюдно, я хохотала не стесняясь, а приехав домой, заметила, что сумка полегчала: кошелька не стало: незримый карманник, влюблённый в пассажиров метро, подзаработал. Теперь как вижу слово политики, присматриваю за кошельком.
***
Задетый за живое не в силах острить, подумала я, прочитав последний абзац Вашего письма, о политике. Не скажу, что вот мне и стало смешно. Наоборот, я насторожилась. В Вашей стилистике, с одного взгляда узнаваемой читателем любой подкованности, не бывает провисаний по части вкуса. И вдруг эта фраза: «Как и вся политика, когда она тщится предстать чем-то высоким». Вы, часом, не из русских интеллигентов? У них нормой хорошего тона считается как минимум анархизм, когда речь идёт о политике (в основном значении слова – борьба за власть). Что за нервы такие?
Как бывший парламентский корреспондент газеты, переживший оба городских сюжета (19-21 августа 1991 и 21 сентября – 4 октября 1993) непосредственно, вживую, на работе и дома, после чего навсегда ушедший из политической журналистики, смею предположить, что я Вас понимаю. Но это может быть и ошибочным впечатлением, я не самонадеянна.
Учебник, и не он один, пишет, что основных тем и литературе и в медии – три (секс, религия, политика). Основные сюжеты считают все кому не лень: есть версии, что семь, по грехам, что двадцать один или тридцать восемь. Я тоже пыталась пересчитать, когда преподавала на журфаке, но ни к какому выводу, кроме первого, пока не пришла. Это я о количестве сюжетов.
По тематическим нишам – без вопросов, точно, три: секс (любовь, воспроизводство и т. д.), религия (да, нет, может быть, а-нельзя-ли-верить-дома, узкий путь, иноконфессиональная экспансия и непримиримая борьба и пр.), политика (тут все дружно делают шаг вперёд, поскольку в чём-чём, а уж в этом…) В новом романе Вашем, о которым Вы говорили мне намедни (казах и Россия), тоже сойдутся три темы, поскольку национальный персонаж невозможен вне своих оболочек. Каждый из нас матрёшка, мгновенно разбираемая по составу при пересечении любой границы. Я в Печорах брала козье молоко у двух фермеров женского пола. Они представляют народ сето. Бывшая чудь. И музей в наличии, а там серебряные женские фибулы – дивные. Сето живут на хуторах. Если обмолвишься, упаси Боже, что народность, можешь остаться без молока. Нет, народ. Когда мы с мужем уезжали из Печор, у народа сето намечалось шествие с национальными флагами, но мы уже не попадали. Девушка, наливавшая мне козье молоко, является лидером народа, как выяснилось. Говорунья! Добродушная, энергичная – мне так захотелось посетить полный сбор народа, численность которого ныне достигла примерно двенадцати тысяч человек. Часть живёт в Эстонии, часть в «Псковской Швейцарии». Никаких трений. На поддержку малых народов есть, говорят, госпрограмма. (Хотела продолжить эту мысль, но отдёрнула руку: вспомнив внестилевую фразу Вашу про политику.)
Простите, дорогой друг, что я зацепилась за Вашу фразу, будто мне тут нечем заняться или будто я к Вам непочтительна. Мои чувства, вызываемые каждым днём нашей переписки, растут и крепнут: уважение – благодарность – восхищение – изумление – дружество, и это лишь контурно. Я ценю наш сюжет исключительно, небывало высоко, выше высокого. Если пожелаете, я распространю эту мысль в следующий раз.
Но удержаться не могу – фраза поразила меня структурой: избыточное обобщение вся, ироническое тщится, пренебрежительное чем-то. Жест. Так изъясняются сотрудники журнала, концепцией коего является просвещённой патриотизм (слышала своими ушами на ежегодной церемонии вручения премии журнала). Мой коллега по группе ФБ и международному конкурсу «Слово года» (я модератор российского сегмента конкурса) профессор Михаил Эпштейн политикой считает искусство управления, а я не согласна: управление – менеджмент. Ещё в 1948 году Н. Винер написал свой бестселлер об управлении в машинах и живых организмах «Кибернетика». Иногда я этим же словом и пользуюсь: управление – кибернетика. Из телесюжета тридцатитрёхлетней давности: М. С. Горбачёв, выступая перед рабочими какого-то серьёзного завода, сказал: «Политика – это грязное дело». Кажется, добавил «уж я знаю». Но тут, возможно, память моя сама добавила.
Бывшие политики, ушедшие в лекционно-гастрольную деятельность, создание фондов и прочее, приходят к формуле политика – это борьба за власть. И более ничего. Формула рождается из практики. Всякая лирика насчёт принести пользу народу и править разумно – это у начинающих. Как в остроумнейшей автобиографии Б. Обамы, написанной ещё в сенаторах и переведённой на кучу языков. Он вообще писатель, и его занесло. Что-то пока не слышно, что новенького написал. А тогда, в розовом прошлом, когда юноша горел и восходил, как всё было красиво! Я читала взахлёб. И как вдруг опускаются крылья (он успевает написать об этом), когда на определённой ступеньке ему становится хорошо видно, сколько и кому он должен за помощь на лестнице. Я обожаю такие книжки. Когда автор ещё не знает сам, сколь он правдив и что в следующей главе биографии он президент, но писать мемуары и выпускать их (прижизненно) уже не получится.
Писатель всегда в большей выгоде, чем политик. Он не обязан отвечать на вопросы, которые поставил. Журналист обязан что-нибудь ответить, можно глупость для ЦА, это закон медиа, но должен непременно, а вот писателю достаточно лишь поставить великие вопросы, чтобы на них все прочие люди страстно искали ответы. Можно веками. Типа быть или ну его на фиг.
Насладимся? «Мы не доживём до президентских выборов, и я уверен, что они будут долгосрочными. Аман Тулеев («Итоги», 1998, № 27)»
«Если согрешили, то давайте подведём конституционное русло. Николай Рыжков, бывший предсовмина СССР («Итоги», 1996, № 22)»
Вышло эссе об одной фразе. Простите. Заглаживая, приведу эпиграф в моему роману «Вишнёвый луч»:
Из всех прославляемых людей более всего прославляемы
главы и учредители религий.
Почти сразу же за ними следуют
основатели республик или царств.
Несколько ниже на лестнице славы стоят те,
кто, возглавляя войска, раздвинули пределы
собственного царства или своей же родины.
Потом идут писатели.
Никколо Макиавелли. “Рассуждения о первой декаде Тита Ливия”, глава Х
Мелихов – Черниковой
20 августа 2018, Петербург
Я — русский интеллигент?!. Так меня еще никто не оскорблял! Но Вам в благодарность за дружеские чувства прощаю, тем более что я их тоже к Вам испытываю. К тому же, по дуэльному кодексу, за оскорбление, нанесенное женщиной, отвечает сопровождающий ее мужчина. В данном случае я сам. Но почему политика вызывает у меня тоскливую скуку — во-первых, я провел детство, отрочество и юность в тесном контакте с русскими интеллигентами, для которых единственное, что было интересно в ученых, поэтах, композиторах, это то, сотрудничали они или не сотрудничали с советской властью. Это было такое страшное обеднение жизни, что я, случалось, заявлял просто назло, что вы-де возводите в перл творения такое дюжинное свойство, чтобы скрыть от себя, что на недюжинное вы неспособны. А во-вторых, это происходит и сейчас — люди судят друг друга по такому убогому критерию, что…
Пожалуй, я неверно употребил слово «скука», — это не скука, а гадливость. Потому-то я и отдал священнику из моего «Заземления» эти слова: «Интеллигенция это партия власти, она считает, что ничего выше власти нет, и кому бы она ни досталась, всякий представляется ей недостойным своей божественной миссии, от завхозов они требуют божественной мудрости и святости». Так что в этом смысле я вовсе не интеллигент, я не только знаю очень многое выше власти, но, пожалуй, знаю не так уж много, что ее ниже.
Когда-то я написал в фейсбуке, что политика это умение заставлять людей делать то, чего они не хотят, и один мой умный приятель возразил примерно так: это половина правды, предназначенная для того, чтобы привести в ярость сторонников другой половины. Признаюсь по дружбе, что подразнить их мне действительно хотелось, и она весьма незначительная месть за десятилетия истязаний, которым они меня подвергали и подвергают. Но если и Вы считаете, что политика это борьба за власть, и не более того, то почему Вы удивляетесь, что это слово вызывает у меня изжогу, превращающую юмор в сарказм?
Черникова – Мелихову
21 августа 2018, Химки
Я тоже оскорблённо фыркаю, когда меня причисляют к интеллигенции. Правда, причисляют меня редко, поскольку я живу в шапке-невидимке. Приношу свои извинения. Это была глупая шутка.
«…политика это борьба за власть, и не более того», а что есть более того? Как говорил Генри Киссинджер, самое сексапильное в мужчине – это власть. То есть борьба за политическую власть – она же и за сексуальную, и религиозную, и, возможно, посмертную. Помните, в моём романе, который Вы любезно поставили в гранитный ряд близко от Фолкнера, есть господин У, контролирующий воплощения. Он решил сам формировать народы, улавливая засылаемые на Землю души – до зачатия. Героиня романа Лиит (четыре буквы и никакой связи с апокрифической первой женой Адама – ерундой не занимаюсь) воплотилась без его контроля, за что и была им убита. Собственно, роман «Золотая ослица» именно об этом, о власти – земной и метаисторической. Как роман «Вишнёвый луч», как «Скажи это Богу», как «Зачем?», как «Вожделенные произведения луны» и – как всё, что я пишу. Моё пятикнижие есть тотальный роман о кратофилии (мой неологизм) в профиль, анфас и в разрезе. Именно поэтому при общем тираже в полмиллиона экземпляров они все не прочитаны критикой (только читателями), не поняты да ещё украшены обложками, навек отрывающими тексты от потенциальной аудитории. Я не жалуюсь.
Невозможно тянуть вековую лямку настоящим миллиардером без супермотивации, а таковая может быть одна: проконтролировать собственную вечность. Никакая элита не может доверять плебсу вопросы управления чем-либо серьёзным, особенно земной жизнью. Не говоря уж о посмертных мытарствах и перевоплощении. Прогрызши тему и написав ящик исследовательских сочинений, я утвердилась в своих выводах, но на этом уровне поговорить уже не с кем. На трёх-четырёх человеческих уровнях или с видом знатока говорят о набивании карманов как центральной теме человеческого развития, или соскакивают на тему денег сгоряча, но попав, так и остаются на корысти ввиду мозгового удобства.
Говоря о верховных правителях, плебс приписывает им корысть – в строгом соответствии со своим коммуникативным фондом. Других мотивов толпа не понимает. И зачем. Попробуйте поговорить с толпой о метафизике власти. Я пробовала. В прямом эфире радио в течение пятнадцати лет.
Помните ли Вы интеллигентскую дискуссию об Иуде? Та самая интеллигенция, которую мы с Вами, как выяснилось, обожаем дружно и глубоко, затеяла как-то психологический разговор: а что если Иуда был нужен Ему, чтобы провести на Голгофу руками палачей? Иуда как посредник и сюжетный двигатель. Если Иисус – Божий Сын, то не знать о грядущем Он не мог. Значит, Иуда – значимая фигура. Чуть-чуть и написали бы столь же значимая. И так далее. В РПЦ терпели-терпели, а потом (я читала своими глазами) внесли ясность: мотивом деяния Иуды была корысть. Точка. И не след искать в его поведении тонкой психологии. Тема закрыта. С одной стороны, для паствы всё к лучшему: решение по Иуде принято, можно заняться своими собственными грехами. Для более тонкой паствы чудовищным образом включается и торжественно гремит не судите. Тонкие хотят, чтобы всё гремело медью. За каждый поклон у любой иконы тонкие хотят свой условный мерседес. В голове фейерверк: как! Иуду тоже не судить? Ну хоть Иуду-то дайте посудить… Нет, говорят. Живи себе не греши, а если что – кайся. Архимандрит Иоанн (Крестьянкин), сорок лет служивший в Псково-Печерском монастыре, сильно ругался на прихожан, которым на исповеди не в чем было каяться.
А на самом серьёзном уровне (хотя если человек способен пройти уровень не суди, то всё уже очень серьёзно) сквозняк ледяной, и никто не помогает. Узкий путь, идёшь уже один, не зная, что в конце отрезка всё-таки подхватят. Есть участок, по которому всё равно идёшь один.
…Возвращаясь к политике, скажу за мечту, по-одесски. Вы бы стали читать документы, оставшиеся в личном владении бывшего парламентского корреспондента газеты? Документы, которых уже нет ни у кого, поскольку дубликаты сгорели при расстреле Белого дома 4 октября 1993 года. Бумаги, которых нет в Интернете и не может быть, поскольку это, в частности, стенограммы съездов тех самых депутатов, по которым стреляли из танка и прочих огнедышащих устройств, а я видела и слышала, поскольку и живу рядом, и работала именно там именно тем самым парламентским корреспондентом, упиваясь (идиотка) своим выгодным положением: быть не просто близко к истории, а внутри. Скоро 25 лет политическому кризису, о котором до сих пор в учебниках писали события сентября-октября 1993 года, поскольку назвать их приличным общеприемлемым словом пока никому не удалось ввиду перевранности всего. Вообще всего. Вам интересно это содержимое моего шкафа? Как раз о политике во всех смыслах слова.
Мелихов – Черниковой
21 августа 2018, Петербург
Политика для меня напитывается поэзией, только когда становится историей, и борьбу за право творить историю — борьбу за историческую субъектность, выражаясь по-ученому — я считаю одним из важнейших стимулов человеческой деятельности. Но почему-то именно в текущей политике я это менее всего ощущаю, почему-то именно она представляется мне борьбою мелких корыстей и тщеславий, и второй Октябрь для меня пока еще не ушел в легенду.
Наверняка я неправ — почему Кромвель романтичен, а Ельцын будничен? Снобизм с моей стороны, скорее всего, но очень уж меня достала русская интеллигенция: она всегда так настырно требовала от меня гражданской активности, то есть обсуждения и осуждения начальства, что довела мою скуку до тошноты: когда меня не мытьем, так катанием ставят в необходимость обругать власть, я ощущаю себя не борцом, а лакеем, — это у них принято перемывать косточки начальству. И вообще, когда я обвиняю кого-то в своих неудачах, я ощущаю себя проигравшим, а я хочу жить с иллюзией, что если и не историю, то хотя бы собственную судьбу я прочерчиваю своими руками и ногами.
И в советское время я занимался самообразованием с ощущением именно упорной борьбы — борьбы не только с собственным невежеством, но и в какой-то степени с властью: «они» хотят нас превратить в дикарей, оторвать от России, которую они постарались убить и забыть, — так я же каким-то «им» не дамся! Я ощущал, что главная моя задача — восстановить связь между урезанной советской и великой русской культурой хотя бы в пределах собственной личности, и сделать это можно только через собственный, личный труд, через годы личного труда, и никакая перемена строя мне в этом не поможет. Эти годы уже подходят к концу, но я вовсе не уверен, что с задачей этой справился в масштабе хотя бы себя самого. А в масштабе страны за эту задачу браться, похоже, и не собираются, надежда по-прежнему только на одиночек. А моей грезе об Аристократической партии почти наверняка суждено остаться только грезой.
Черникова – Мелихову
25 августа 2018, Химки
На днях улечу я в Сибирь и не буду писать Вам ни о политике, ни о любви. Буду читать сибирякам лекции.
Сегодня хорошая погода, и я задумалась о Вашей Аристократической партии. Ей хорошо бы собираться на лужайках именно в солнечную подмосковную погоду, на пороге осени. Тут есть парк имени Л. Н. Толстого, памятник серого камня, а на постаменте выбито в лучших традициях канцелярита: Толстой Лев Николаевич граф русский писатель – никаких запятых и две даты. К определённой аристократической партии Лев Николаевич, конечно, принадлежал по рождению. По письму художественному, пока не ушёл в мыслители, он чистый аристократ: разночинец не может позволить себе толстовский период. Разночинец нервен и дышит чаще. Пролетарскую прозу конно-спортивного ржания – ничто не связывает с неспешным, как пахота, толстовским периодом, а уж сейчас ёрническое подъелдыкивание зарвавшегося потребителя благ цивилизации и вовсе метастазирует. И пишут, и пишут. Ржавчина иронии делает прозаиков подпольными соловьями, высвистывающими из-под глыб что-то за жизнь, но поскольку она им ввиду непрерывного он-лайна неведома в самом прямом смысле, успешные книжные негоцианты пухнут от фэнтези-денег, а премиальные списки сразу со сцены несёт к себе в редакцию известное спецподразделение АСТ.
Аристократия – ἀριστεύς «знатнейший, благороднейшего происхождения» и κράτος, «власть, государство, могущество» в Греции понимали по-своему, по-древнему. Сейчас аристократия в экономическом смысле означает, что деньги получены по наследству. Те, кто зарабатывает, это средний класс. Простите, что сыплю прописными истинами. Власть лучших, то есть аристократия, тем более партия, была бы полностью чиста от перемывания косточек начальству. (То есть никто из типичных представителей русской интеллигенции не мог бы войти в состав. Это хорошо.) Но чистых кадров, уклоняющихся от критики реала, нет. Либеральная общественность уже восемнадцать лет недовольна. Физиология пошла сразу, с первого взгляда: «Он какой-то серый…» – фыркнула моя коллега, сопроводив реплику характерным взмахом ресниц ну вы же понимаете. Так что все лучшие или наилучшие. Худших уже не найдёшь. Все – в партии лучших. Даже как бы патриот писатель Захар П., давая по ТВ интервью, сказал, что он «доволен Путиным» не помню почему. Боженькитымой, подумала я. Точно доволен? А ведь как ради тебя расстарался человек. Не пропало втуне: ты доволен. Лучший писатель доволен абитуриентом, мнущимся в сенях в ожидании признания со стороны лучшего писателя. Из таких пупов-земли не сложишь партии, командного духа ни на грош. Впрочем, и надо ли. Партия – это политика, а политика, настаиваю, борьба за власть. С кем сейчас-то! Разве что с ИИ. Хоть ново, интересно и опасно. И никто не рассказывает об ИИ правды.
Вы пишете:
«Я ощущал, что главная моя задача — восстановить связь между урезанной советской и великой русской культурой хотя бы в пределах собственной личности…» Я перечитала данную фразу не менее десяти раз и до сих пор не могу понять, что Вы хотели сделать в пределах собственной личности. Вы говорите о стиле? Об идеях? О чём конкретном, кроме смутных и неконкретных ощущений, в личности можно говорить, входя в контекст транскультурной задачи бесподобного размаха?
Медленно выписывающий свой титанический период граф, идущий за строкой, как за плугом, и советская розовая мраморность силы как другая крайность, породившая генетических уродов тотальной парцелляции, выплёвывающей слова, будто взяли в рот, да не по чину, – как восстановить связь и была ли связь? Я второй день читаю Леонида Андреева, заласканного Горьким и славой, пока не уехал в Финландию, где умер в 1919 году, и вдруг понимаю, что это и есть связь между великим и новым, и она картинно-картонна, писана поверхностно, плохой импрессионизм; зубодробительный «Рассказ о семи повешенных» стоит на двух табуретках сразу (сострадание к человеку и симпатия к революции), и ни одна его, понятно, не выдерживает, ибо либо – либо. Хотя, конечно, семикратно выписанный предсмертный ужас мог привлечь обывателя. А революцию предотвратить – не мог. А иначе зачем было всю эту потно-кровавую историю семь раз городить. Личный ужас перед смертью щедро втёрт во все суставы прозы Леонида Андреева, и арт-терапевтическую роль его прозописательства я понимаю. Поэзия бунта и романтические бредни. А смерть жены в родах списал на сына: новорождённый-де виноват. Чувствительный какой…
Сын его, поднявшийся в эзотерические выси, тот куда больше аристократ, и его «Роза мира» (книжке, через озарение принятой во Владимирской тюрьме, в октябре 2018 года будет 60 лет, а я всё не могу привыкнуть к орфографической эзотерне: писать важные слова с прописной) это поэзия мироздания. Ну ладно, пусть как у невежд: «Роза Мира».
Андреев-младший будто принял наследство, взял слова (отцовской любви ему не перепало) и пишет свою космологию, видит сверхнарод и так далее, одним словом, всё не как у старшего с его приклеенностью к данному миру и леденящим ужасом, логично вытекающим из наличного мира через сточную трубу сюжета. Леонид Андреев яркий разночинец-импрессионист пера, Даниил Андреев – аристократ. В тюрьме, так ярко выдуманной отцом, сын очутился по знаменитой 58-й статье – по доносу и аккурат за творчество.
Мелихов – Черниковой
25 августа 2018, Петербург
«О чём конкретном, кроме смутных и неконкретных ощущений, в личности можно говорить, входя в контекст транскультурной задачи бесподобного размаха?» — спрашиваете Вы. Да о самом главном — об одном из тех смутных и неконкретных ощущений, которые только и дают нам силу жить. Ощущения типа «Все-таки я не так уж плох», «Все-таки я довольно умен», «Что-то у меня все-таки получилось», — далее везде. А мне хотелось добиться ощущения, что я если и не один из них, скажем, из круга Герцена, то все-таки гожусь им в наследники. И, кто знает, возможно, они признали бы меня своим. Писателем девятнадцатого века. На что еще, кроме субъективных ощущений, проще — иллюзий, могут рассчитывать смертные? За иллюзии мы только и боремся. Всем нужна иллюзия собственной значительности, но одни ищут ее в социальном мире, через иллюзорное приобщение к власти, хотя бы через оппонирование ей (мы все невольно приписываем себе масштаб своего противника), а другие через иллюзорную включенность в нечто бессмертное. Иллюзорно бессмертное, разумеется. Вторые и есть аристократы духа.
Меня постоянно спрашивают — с подковыркой, естественно, — по каким признакам можно отличить подлинного аристократа, и мне уже надоело отвечать: ни по каким. Только сам человек знает про себя, чтО его волнует больше всего — власть, бабки или причастность к чему-то бессмертному. Этим он и выносит себе диагноз — этим смутным и неконкретным самоощущением. А если он пожелает сделать вид, что его не слышит, значит вывести его на чистую воду уже невозможно. Надежда лишь на то, что принадлежность к Аристократической партии не должна приносить никаких материальных дивидендов, так что жулики в нее не пойдут. А позеры — да. Но я еще в пору своей работы по организации волонтерской службы психологической поддержки людей, пытавшихся добровольно уйти из жизни, понял, как их можно нейтрализовать, позеров: им нужно поручить какую-то явно необходимую работу, не приносящую аплодисментов, — и больше вы их не увидите.
А вот задача воссоединения культур хотя бы в собственной личности вполне может быть конвертирована и в кое-какую практическую, малозаметную для постороннего глаза программку — для начала хотя бы прочесть и обдумать то, что написали твои наиболее чтимые предки, затем по мере сил еще и прочесть и обдумать то, что они прочли и обдумали, а затем…
В общем-то никакого «затем» так и не наступает, это задача до конца дней. Я и сейчас очень далек от ее завершения. Но аристократы ведь и должны заниматься тем, что не имеет конца, а передается от поколения к поколению. Чем-то добытым и я пытаюсь делиться.
Черникова – Мелихову
26 августа 2018, Химки
А делясь добытым, любой подвижник всемирной мысли столкнётся с темой локального понимания культуры, множественности личных правд и правдочек. И тут придёт самый волнующий… как его…
В следующей серии можно попробовать преодолеть множественность правд. Вы, насколько я знаю, говорите об отсутствии правд. Не слаще ли хрен редьки? Боюсь, нет. Не слаще.
Продолжение следует
[1] https://libking.ru/books/nonf-/nonf-publicism/560899-5-aleksandr-melihov-bronya-iz-oblaka.html#book
[2] http://literratura.org/non-fiction/1954-elena-chernikova-zoloto-na-serebre.html
[3] Локоть царский = 1 1/6 локтя малого = 1 1/5 пигона = 52,35 см.
[4][англ. fiduciary — попечитель, опекун < лат. fiduciarius — заключаемый на веру] — экон. доверенное лицо
[5] https://www.adme.ru/svoboda-narodnoe-tvorchestvo/19-istorij-iz-zhizni-kotoryh-ne-vydumaet-ni-odin-gollivudskij-scenarist-1787115/
[6] http://booksonline.com.ua/view.php?book=118981 Е. Черникова. Золотая ослица
[7]https://meduza.io/feature/2018/08/14/grob-kladbische-sotni-milliardov-rubley?utm_source=website&utm_medium=push&utm_campaign=browser_news – статья в «Медузе» о похоронном рынке
[8] http://seredina-mira.narod.ru/elenatchernickova.html Е. Черникова. Харон Советского Союза
